Женские образы в древнерусских житийных повестях XVII века (Повесть о Марфе и Марии, Повесть об Ульянии Лазаревской)
вы, когда никто не прикасался к больным (так как боялись заразиться), она
сама обмывала и исцеляла их, не боясь смерти.
Ф.И. Буслаев отмечает, что изображение женщины в этом произведении
нарушает привычный агиографический канон, поскольку в качестве идеала здесь
предстает «не монахиня, удалившаяся от мира, а супруга и мать».[41]
Очень важным представляется наблюдение исследователя о деятельном
характере благочестия Ульянии, которое доказывает возможность спасения в
миру. Именно в этом Ф.И. Буслаев видит новаторство произведения: «Веет
свежим духом в смелом выражении этих идей, примиряющих древнерусского
благочестивого писателя и с семейным счастьем, и с семейными добродетелями
женщины, как супруги и матери».[42]
«Радужный ореол» святости осеняет образ Ульянии именно благодаря тому,
что ее жизнеописание было составлено любящим сыном.
Итак, Ф.И. Буслаев сосредоточил свое внимание при анализе «Повести о
Марфе и Марии» и «Повести об Ульянии Осорьиной» на соотношении текстов
произведений и реальной действительности, реальных общественных отношений.
Он первым обратил внимание на расшатывание канона в изображении облика
персонажа. В этом же русле, как нами было сказано выше, анализировал эти
произведения и М.О. Скрипиль. Указывая на наличие агиографических черт в
тех или иных редакциях, он, тем не менее по большей части обращался к
отражению в произведениях правовых норм, системы общественных и бытовых
отношений того времени. С его точки зрения признаки агиографического жанра,
не могли превратить историко-бытовую повесть в житие святой.[43]
В своем отельном исследовании «Повести об Ульянии Осорьиной» М.О.
Скрипиль заявляет, что это произведение следует считать светской
биографией: «в повествование в большом количестве проникал материал, чуждый
агиографическому жанру. Под его влиянием изменилась житийная схема и
условные житийные характеристики. <…> Важнейшая в житийной схеме часть, -
подвиги святого, - заменена в повести хозяйственной деятельности Ульянии. И
это описание только отчасти орнаментировано чертами агиографического стиля:
аскетизм (и то – в быту), демонологическое видение и элементы чуда. В
результате – за привычными формами житийной характеристики виден портрет
живого лица – умной и энергичной женщины второй половины XVI века, Ульянии
Осорьиной, и вместе с тем идеал женщины, сложившийся у автора – дворянина
начала XVII века».[44]
«Повесть о Марфе и Марии» М.О. Скрипиль также считает образцом
переходного жанра от легенды к повести, где «историко-бытовые детали
несколько затушевывают схему типичной легенды».[45]
Д.С. Лихачев в ряде своих работ убедительно доказал, что XVII век
является веком переходным от литературы средневековой к литературе нового
времени. Им отмечено, что в XVII веке происходит так называемая эмансипация
личности, которая реализуется в росте авторского начала и существенном
применении поведения действующих лиц в произведении. У писателей начала
XVII века появляются черты мемуариста. В качестве одного из примеров Д.С.
Лихачев ссылается на «Повесть об Ульянии Осорьиной». Позиция мемуариста
появляется даже у агиографа. Сын Ульянии Осорьиной – Дружина Осорьин –
пишет житие своей матери с позиции человека, близкого Ульянии».[46]
Другим показателем видоизменения литературы в XVII веке исследователь
называет «индивидуализацию быта». Характерно, что «Повесть о Марфе и Марии»
и «Повесть об Ульянии Осорьиной» Д.С. Лихачев именует агиографическими
сочинениями и указывает на них в качестве примеров проникновения быта в
чисто церковные произведения.[47]
Д.С. Лихачев в своем исследовании «Человек в литературе Древней Руси»
специальную главу посвятил кризису средневековой идеализации человека в
житиях XVII века. Он пишет, что идеализация в это время совершается на
сниженной и упрощенной почве, нормативный идеал менее сложен, чем ранее, и
не возвышен над бытом.[48] В качестве примера Д.С. Лихачев вновь ссылается
на «Повесть о Марфе и Марии» и «Повесть об Ульянии Осорьиной». В первой из
них церковный сюжет «вставлен в раму бытовых отношений».[49] Во второй
повести идеализация образа героини также далека от житийных трафаретов.
Ульяния идеализируется в своей хозяйственной деятельности и отношениях с
семьей и «рабами». По мнению исследователя, «соединение церковного идеала
со светским бытом не могло быть, однако, прочным» что выражается в
частности в редком посещении церкви героиней. «Ульяния оказывается святой в
своем хозяйственном служении домочадцам, и тем, кто приходил к ним в дом.
Соединение церковной идеализации с бытом неизбежно вело к разрушению этой
идеализации».[50] Лихачев именно от «Повесть о Марфе и Марии» и «Повесть
об Ульянии Осорьиной» начинает линию нового типа житийной литературы XVII
века, которая была прочно соединена с бытом и нашла наиболее яркое
воплощение в «Житии» протопопа Аваккума.
Идеи Ф.И. Буслаева и Д.С. Лихачева нашли свое продолжение в том
анализе «Повесть о Марфе и Марии», который был проведен Н.С. Демковой в
рамках коллективного исследования «Истоки русской беллетристики». Хотя в
разделе об этом произведении в основном обращается внимание на особенности
развития сюжета – символизм и симметрию, которую заметил еще Ф.С. Буслаев,
однако здесь есть некоторые замечания, касающиеся образов героинь. В
частности, отмечается, что Марфа и Мария окружены этикетными формулами и
ситуациями: молитвы, безмолвное рыдание, неутомимый плач; подчеркивается,
что Марфа и Мария от самого Господа получают стремление встретиться друг с
другом и пр.[51]
Подробный анализ «Житие Ульянии Осорьиной», проведенный А.М. Панченко,
содержится в академической «Истории русской литературы» 1980 года.
Исследователь полагает, что многие конкретные героини могут быть не только
списаны с натуры, но и позаимствованы из агиографических образцов.
Замечательно, что А.М. Панченко подчеркивает, что героиня сподобилась
святости за повседневные неустанные труды, за нищелюбие и странноприимство,
то есть за деятельную любовь к ближнему. Исследователь, таким образом,
полагает, что, несмотря на большое число бытовых реалий, произведение
следует рассматривать не как семейную хронику или светскую биографию, а как
жития святой».[52]
Подводя итоги настоящему обзору исследовательской литературы, следует
отметить, что иногда ученых слишком увлекали черты реалий действительности
и быта, отразившиеся в произведениях. Объяснение этим явлениям даны Д.С.
Лихачевым. Однако, очевидно, в анализируемых произведениях процесс
эмансипации жанра, а вслед за ним –автора и героя только начинается, и
вовсе сбрасывать со счетов житийную традицию предшествующих семи веков
нельзя. Нам кажется справедливым замечание А.М. Панченко о том, что эти
произведения отразили «новые влияния в русском обществе, когда традиция
духовного самосовершенствования и уединения сменялись «социальным
христианством», проповедью среди народа, заботой об улучшении его быта и
нравственности».[53] Тип праведника и святого видоизменился, но важнейшие
его качества, его суть оставались прежними.
Глава III. Святость и праведность Ульянии Лазаревской и сестер Марфы и
Марии
§1. Ульяния Лазаревская как святая
Несмотря на то, что М.О. Скрипиль полагал, что в «Повести об Ульянии
Осорьиной» агиографический канон является лишь внешней оболочкой бытовой
повести биографического типа, нами вслед за А.М. Панченко в образе героини
усматриваются черты святой. Литература в первой четверти XVII века не была
свободна от средневековой традиции формирования образа персонажа в
соответствии с требованиями жанра. Автор повествования об Ульянии Осорьиной
не только использует обычные для агиографии композиционные и стилистические
приемы, но и наполняет их вполне каноническим содержанием.
В начале повести, как и положено в житийной литературе, дается
характеристика родителей героини: отец ее «благоверен и нищелюбив», мать
«боголюбива и нищелюбива.»[54] Они живут «во всяком благоверии и чистоте»
(С. 346). Бабушка, воспитывавшая Ульянию после смерти родителей до
шестилетнего возраста, внушала девочке «благоверие и чистоту» (С. 346). В
соответствии с правилами жанра автор рассказывает о благочестивом поведении
и направлении помыслов героини с «младых ногтей». Причем здесь возникает
довольно обычный для агиографии мотив, когда окружающие не понимают
устремлений святого и стремятся направить его на иной путь. Именно так
поступает тетка Ульянии, в дом которой героиня попала после смерти бабушки.
Насмехаются над ней и сестры, дочери тетки, которые даже принуждают ее
отказаться от постов, принять участие в их девичьих увеселениях: «Сия же
блаженная Ульяния от младых ногтей Бога возлюбя и Пречистую Его Матерь,
помногу чтяше тетку свою и дщерь ея, и имея во всем послушание и смирение,
и молитве и посту прилежание, и того ради от тетки много сварима бе, а от
дщерей ея посмехаема. И глаголаху ей: «О безумная! что в толи
| |  скачать работу |
Женские образы в древнерусских житийных повестях XVII века (Повесть о Марфе и Марии, Повесть об Ульянии Лазаревской) |
